Воспоминания очень старого врача.

д.м.н. Магазаник Н.А

Воспоминания очень старого врача.

МОЯ ГЛАВНАЯ ШКОЛА. Первого сентября 1957 г. я, волнуясь, впервые вошел в терапевтический корпус Московской больницы им. С.П. Боткина уже не как посетитель или проситель, а как сотрудник, хотя и самый маленький. Там я проработал 17 благодатных лет, заполненных неустанной учебой и интересной работой.

Первым долгом я подошел к Б.Е. Вотчалу – представиться и поблагодарить за помощь. Он тут же определил меня «в подмастерья» к одному из своих ассистентов — доктору Виктору Абрамовичу Каневскому. Я не знал, кто это, но слышал, что есть на кафедре ассистент по фамилии Долгоплоск, который занимается электрокардиографией и вообще специализируется по болезням сердца. Я робко заикнулся, что мне хотелось бы расширить свои знания по ЭКГ, и нельзя ли меня направить к доктору Долгоплоску? В ответ Б.Е. шутливо замахал своими длинными руками и воскликнул с улыбкой: «Что Вы, что Вы! Научитесь сначала перкуссии и аускультации, а уж потом займетесь кардиограммой!!!». Я был разочарован и решил, что это мое очередное невезение. Как же я ошибался! До сих пор я благодарен Б.Е. Вотчалу за то, что моим первым и главным учителем оказался этот самый доктор В.А. Каневский!

Я спустился на второй этаж – в женское отделение, где мне отныне надлежало работать (а Н.А. Долгоплоск работал в мужском отделении на третьем этаже, там, где находился и кабинет Б.Е. Вотчала – действительно, понижение!..) и разыскал своего будущего наставника. Это был высокий седой слегка сутуловатый мужчина лет 55. Я представился. Он внимательно, но приветливо взглянул на меня и сказал: «Очень приятно. Я уже слышал о Вас. Ну, что ж, пора начинать утренний обход». Мы – Виктор Абрамович, я и ещё две молодые женщины, тоже клинические ординаторы, но уже второго года обучения вошли в большую палату, где лежали на койках десять больных. В.А. подходил к каждой больной, расспрашивал её, выслушивал доклад лечащего врача, и затем сам обследовал – перкутировал, аускультировал и пальпировал. Попутно он давал краткие объяснения, а иногда задавал нам вопросы, чтобы проверить наши знания. Так, осматривая больную с инфарктом миокарда, он напомнил нам, что иногда в первый день инфаркта бывает шум трения перикарда и спросил: «Кто впервые описал это?». Я тотчас ответил: «Керниг». «А как он назвал этот феномен?» — «Pericarditis epistenocardica». В.А. изумленно взглянул на меня и ободрительно воскликнул: «Молодец, молодец!». Видно было, что он приятно поражен моей эрудицией. В процессе обхода мне удалось ещё несколько раз показать свою начитанность, так что расстались мы со взаимным удовлетворением…

Все последующие дни протекали по неизменному расписанию. Сначала – с 8.45 до 9.00 — краткая утренняя конференция в отделении с сообщением дежурных медсестёр о прошедшей ночи. Потом – с 9.00 до 10.00 – кафедральная конференция для врачей-курсантов, на которой дежурные молодые врачи докладывали о вновь поступивших больных и о всех происшествиях; кроме того, обсуждались трудные или интересные случаи. Затем ассистенты делали палатные обходы со своими клиническими ординаторами и курсантами. Потом мы, молодые доктора занимались рутинной работой – заполнение историй болезни, направление на рентген и прочие обследования, приглашение консультантов из других отделений нашей громадной больницы и т. п. Все это надо было успеть не в ущерб посещению лекций, которые читались для врачей, приезжавших в ЦИУ на несколько месяцев для усовершенствования.

Придя в клинику, я с жадностью стал восполнять все те пробелы институтского образования, которые так удручали меня во время самостоятельной работы в деревне. В первую очередь это касалось навыков по обследованию больных. Еще учась в институте, я прочел несколько статей В.П. Образцова о пальпации. Они буквально очаровали своей изящной простотой и убедительностью. В годы, когда еще не было рентгеновского метода для контроля, В.П. Образцов мог логично доказать, что пальпируемые им образования действительно являются сегментами толстого кишечника, желудком и даже аппендиксом! Эти статьи выгодно отличались от скучного и не совсем ясного изложения «пальпации по Образцову — Стражеско» в учебнике пропедевтики. Потом мне посчастливилось купить в букинистическом магазине книгу Ф.О. Гаусмана о пальпации живота, изданную в 1912 г. Он работал простым земским врачом в Орле, но написал увлекательнейшую книгу, настоящий шедевр. К сожалению, в годы моей учебы его имя было вычеркнуто из советской медицины – говорили, что его, уже старого почтенного профессора из обрусевших немцев, гитлеровцы назначили бургомистром оккупированного Минска… Познакомившись с этими источниками, я преисполнился энтузиазма и всегда старался пальпировать своих больных, но редко испытывал удовлетворение…

Я внимательно смотрел, как пальпируют больных мой наставник Виктор Абрамович Каневский – он делал это вроде бы просто, но даже со стороны было видно, как под его пальцами проскальзывает край печени или селезенки. Такая пальпация убеждала лучше всяких слов. Я тут же попытался повторить его движения, но безуспешно. Тогда Виктор Абрамович положил мою ладонь на живот больного как надо, попросил больную глубоко вдохнуть, слегка подтолкнул мои пальцы своими, и я совершенно отчетливо ощутил движение края печени! Этого простого урока было вполне достаточно, чтобы я схватил самую суть скользящей методичной пальпации. Все ранее прочитанное стало вдруг по-настоящему усвоенным! Как радовался я своему успеху, и как уверенно я стал отныне пальпировать!

Увы, часто я вижу, как врач уже с многолетним опытом, потыкав живот больного своей рукой — лопатой, и ничего, конечно, не обнаружив, переходит от этого бесплодного (по его мнению), но почему-то обязательного этапа к более результативным (опять-таки, по его мнению) перкуссии и аускультации живота. Всякий раз мне от души жаль его, и с горячей любовью и благодарностью я вспоминаю своего учителя, показавшего мне, как это просто, интересно и полезно!

Совсем по-другому пальпировал профессор Б.Е. Вотчал. У него были очень красивые руки с длинными пальцами, и движения их были изящны и осмыслены, хотя и несколько картинны. Но толк в пальпации он знал: ведь в свое время он учился в Киевском университете и видел, как пальпируют Образцов и Стражеско – основоположники этого метода. Опять-таки по иному пальпировал Наум Александрович Долгоплоск – еще один замечательный врач, с которым мне посчастливилось встретиться. Своими короткими толстыми пальцами он как бы просто мял живот. Пальпация у него была жёсткая и нередко болезненная, и все же он действительно обнаруживал то, что искал. Мне такая манера не нравилась, и я потом тайком проверял его, но все сходилось!.. Впрочем, как-то мы оба обследовали одного больного с подозрением на подострый септический эндокардит. Очень важным признаком этого заболевания является увеличенная селезенка. Наум Александрович не нашел её и заключил, что сепсиса нет. Я же селезенку прощупал и сказал ему об этом. Он снова вернулся к больному, долго пальпировал – просто замучил его и, наконец, согласился со мной. Я снова убедился, что мягкая, не вызывающая неприятных ощущений пальпация не только щадит больного, но и даёт гораздо больше сведений!

Точно так же я старался усовершенствовать свои навыки по аускультации сердца, сравнивая то, что слышал я, с тем, что слышал у того же больного Виктор Абрамович. В Кестеньге тоже встречались больные с клапанными пороками сердца (в те годы вообще было много больных с ревматическим пороками). Я, разумеется, слышал у них сердечные шумы. Мало того. Я даже не поленился выписать по межбиблиотечному абонементу из Ленинской библиотеки в Кестеньгу толстую французскую книгу по фонокардиографии, всю ее прочел и знал, как образуются эти шумы, и что означает каждый из них. Но вот Виктор Абрамович подошёл к больной с митральным стенозом, которую я курировал, выслушал сердце, воспроизвел голосом характерную мелодию и объяснил, как называется каждый ее элемент. Боже мой, да ведь я сам не раз слышал прежде эту мелодию, но не понимал, из чего она складывается и что она означает! С тех пор аускультация сердца стала одним из моих любимых занятий.

Поучительный урок по аускультации преподал мне однажды наш доцент Александр Павлинович Никольский – очень опытный врач лет 60, пользовавшийся всеобщим уважением во всей громадной Боткинской больнице как замечательный диагност. Он только что вернулся из летнего отпуска, и я представил ему на консультацию одну больную с неясным диагнозом. Среди прочего, я доложил, что у больной имеется слабый диастолический шум на аорте. А.П. выслушал мой рассказ, детально обследовал больную и сказал: «Н.А., я не нахожу диастолического шума.» – «Ну как же, А.П., он есть! И Виктор Абрамович его слышал!». Александр Павлинович снова приложил фонендоскоп, внимательно послушал и сказал: «Нет, Н.А., я не слышу. Но может быть, я просто детренирован после отпуска. Давайте, я посмотрю эту больную снова еще через несколько дней». Я был поражен. Выдающийся врач с громадным стажем не стыдился признаться перед молодым врачом, что его диагностические навыки могли временно ослабеть после месячного отпуска!

Воодушевленный своими первыми успехами, я с энтузиазмом упражнялся и старательно обследовал не только своих собственных больных, но и больных в других палатах. Однако вскоре я убедился, что найденные таким образом медицинские факты являются лишь непременной основой или предпосылкой диагноза, и, что настоящий диагноз – вовсе не простая сумма обнаруженных признаков или симптомов.

Как-то в мое дежурство поступила больная с жалобой на одышку. Я нашел у неё громкий систолический шум на верхушке сердца и единичные сухие хрипы в легких. Я тотчас решил, что у больной недостаточность митрального клапана. Далее я заключил, что этот порок сердца привел к переутомлению — декомпенсации сердца и к появлению одышки. Тут же по дежурству я ввел больной внутривенно строфантин – сердечный гликозид быстрого действия, самое надежное и сильное в те годы сердечное средство. Я был уверен, что уже через два-три дня такого лечения одышка полностью исчезнет. Утром я представил эту больную Виктору Абрамовичу, ожидая похвалы за свою сообразительность. Но обследовав больную, он сказал мне: «Вы неправы. Действительно, систолический шум у неё громкий и потому он сразу привлекает внимание. Но ведь сам первый тон сохранен и даже не ослаблен. Это значит, что створки клапана хорошо смыкаются во время систолы. Следовательно, недостаточность клапана очень мала и не может утомить сердце. Положите еще раз руку на область сердца. При большой недостаточности митрального клапана левый желудочек обязательно гипертрофируется, и мы находим мощный, приподнимающий сердечный толчок. Здесь этого нет. С другой стороны, Вы не придали значения сухим хрипам в легких, объяснив их банальным бронхитом курильщиков. Но ведь у больной есть не только гудящие, низкие, но и свистящие хрипы, которые указывают на спазм бронхов. Да и сама больная говорит, что при плохой погоде ее одышка усиливается. Сердечная одышка не меняется со дня на день, а вот для лёгочной одышки такая изменчивость очень характерна – она связана с колебаниями бронхиальных просветов, как при астме. Эту больную надо лечить эуфиллином внутривенно и курсом ингаляций». Меня восхитил этот краткий анализ: всё было так просто, логично и убедительно, так собирало воедино все данные, полученные при обследовании. Но все-таки жаль было отказываться от собственного диагноза, хотя теперь он уже не казался мне таким бесспорным. Я стал уговаривать В.А. сделать все же еще несколько инъекций строфантина. Он вздохнул и мягко сказал с улыбкой: «Ну что ж, попробуйте ещё дня два Ваш строфантин…». (Вот она, неторопливая медицина тех дней с длительными госпитализациями!). Нечего и говорить, что через два дня я убедился в правоте своего наставника…

У Виктора Абрамовича было довольно редкое для учителя качество — благожелательная терпимость. Он всегда старался убедить; объясняя, никогда не давил своим авторитетом и не диктовал назначения безапелляционным голосом. Бывало, я с энтузиазмом предложу ему дать нашей больной средство, которое расхвалили в новейшей заграничной статье, только что прочитанной мною. Он снисходительно улыбнется, как взрослый при беседе с наивным любознательным ребенком и скажет: «Норберт Александрович, но ведь это уже много раз применяли, и толку не было… Впрочем, если Вам уж так хочется, давайте попробуем!». Такие уроки самостоятельности вразумляли быстро и надолго, лучше всяких лекций и книг…

С каждым днем у меня росло уважение и доверие к этому замечательному врачу. Его диагнозы были убедительны, а лечение – простое и понятное. Больные очень любили его. А ведь удостоиться симпатии своих пациентов – это завидная и редкая награда. Я мечтал стать таким же хорошим доктором, но понимал, как долго и много надо учиться. Однако вскоре я убедился, что превосходство Виктора Абрамовича надо мной заключалось не только в его огромном опыте и знаниях.

Как-то перед утренним обходом дежурная сестра докладывает, что ночью резко ухудшилось состояние больной, которую я курировал. У неё была тяжёлая сердечная недостаточность, с трудом поддававшаяся лечению. А этой ночью несколько раз были приступы сильной одышки и пароксизмальной тахикардии, пришлось повторно вызывать дежурного врача и делать дополнительные инъекции. Я впадаю в тихое отчаяние – чем ещё можно помочь этой несчастной женщине, что ей сказать? И вообще, как войти в палату, как перенести осуждающие взгляды других больных, которые видят твою беспомощность? Эх, ты, горе-врач… Виктор Абрамович тоже огорчен. Мы входим в непривычно молчаливую палату. В.А. садится около этой больной и несколько мгновений молчит, с сочувствием глядя ей прямо в глаза. Затем он вздыхает и проникновенно говорит: «Бедняжка, как же Вы настрадались этой ночью!». (А я бы, наверное, сделал вид, что ничего не произошло, и поскорее приступил бы к обычному осмотру, как всегда!). И о, чудо! В.А. вроде бы ещё ничего не успел сделать, даже не взял ее руку, чтобы проверить пульс, но замкнутое лицо больной смягчается, она уже не избегает наших взглядов. Что же произошло? — Виктор Абрамович не постеснялся открыто, перед всей палатой признать свою врачебную неудачу, но одновременно он ПОЖАЛЕЛ больную, пожалел просто по-человечески и тем самым восстановил с ней душевную связь!

«Ну, что же, займемся делом». Виктор Абрамович расспрашивает и обстоятельно обследует больную. Попутно, как бы невзначай, он вслух отмечает каждую положительную деталь: «Так зуд стал меньше? – Хорошо! И стул был? – Отлично!». Обращаясь ко мне, он говорит: «Н.А., а ведь экстрасистол сегодня определенно меньше! Да и давление хорошее». Я понимаю, что всё это не имеет большого значения, но даже мне становится легче на душе. Самое же главное, что В.А. не обманывает больную – ведь она ощущает перебои сердца и потому знает, что доктор говорит правду. Закончив осмотр, Виктор Абрамович говорит больной: «Ну, что же, конечно, положение трудное, но сдаваться мы с Вами не будем. Придётся кое-что изменить в лечении». Затем он диктует новые назначения и объясняет нам, молодым врачам, механизм действия этих новых лекарств (а на самом деле незаметно показывает больной, что доктор не обескуражен, и что у него есть ясный и разумный план дальнейших действий!). Не только больная, но и я приободряемся, и готовы к предстоящим трудностям. Больные на соседних койках с обожанием и верой смотрят на моего учителя, и я начинаю понимать, что для того, чтобы стать хорошим врачом, недостаточно вызубрить симптомы болезней и дозировку лекарств: надо уметь общаться с больным ЧЕЛОВЕКОМ… В дальнейшем Виктор Абрамович удостоил меня своей дружбы, и многие годы я имел счастье наблюдать, учиться и восхищаться его необыкновенным искусством врачевания…

Собирая анамнез, Виктор Абрамович всегда расспрашивал дружелюбным тоном, не торопясь, основательно. Его интересовали не только детали болезни, но и семейное положение, профессия и другие обстоятельства, вроде бы не нужные для диагноза. Он как бы знакомился с новым человеком, причём так приветливо, что сразу возникало доверие к нему – симпатичному, внимательному, доброму пожилому человеку. Поэтому больные легко открывали ему свои маленькие тайны, рассказывали о своих заботах и опасениях. Часто эти страхи бывали необоснованными, и В.А. тотчас убедительно рассеивал их. Во всяком случае, уже первая встреча давала облегчение и зарождала надежду, что, наконец-то, больной попал в руки настоящего доктора. Виктор Абрамович всегда объяснял больному, какие лекарства он собирается назначить, и как они будут действовать.

Любой врач знает, как трудно иметь дело с больными, фиксированными на своих неприятных ощущениях, или ушедшими в болезнь. Одно неудачное слово, и уже на лице обида, разочарование, ожесточение – контакт потерян… С такими людьми Виктор Абрамович был особенно внимателен и деликатен, но стоял на своем. Одному больному, «застрявшему» на своих прошлых болезнях и консультациях медицинских светил, он как бы мельком сказал с мягким укором: «Ведь у человека глаза расположены спереди. Что же Вы все время смотрите назад?». Другому больному, для которого диспептические жалобы и диета стали составлять главный интерес в жизни, он полушутливо, но очень по-дружески, не обидно посоветовал: «Да выньте Вы голову из своего желудка – поглядите, сколько в жизни есть интересных и приятных вещей!».

Шеф клиники профессор Б.Е. Вотчал регулярно делал обходы. Больных ему докладывали не в самой палате, а в ординаторской, перед началом обхода. Таким образом, можно было сообщить профессору те факты и соображения, которые, щадя больных, лучше обговаривать без них. Б.Е. Вотчал специально обращал наше внимание на важность этого обстоятельства. Впрочем, всем нам – и молодым врачам, и старшим – было ясно и без объяснений, что не стоит посвящать больного абсолютно во все детали наших обсуждений.

Но времена меняются. Прошло тридцать три года. Я снова начинающий врач, но уже в Израиле, и прохожу стажировку в больнице Каплан в городе Реховоте. Это крупный медицинский центр, оборудованный самым современным образом. В нём работают прекрасные специалисты, регулярно повышающие свою квалификацию в лучших клиниках США. Идёт ежедневный обход в терапевтическом отделении. Молодые и уверенные доктора, с успехом одолевшие тысячестраничные учебники Гаррисона и Мерка, представляют своих больных шефу сразу у постели. Доклады их чётки и сжаты. Например: «У больной множественные метастазы рака в печень, кости и в брюшину. Источник опухоли пока не обнаружен, но вероятно, это рак яичников. По поводу асцита был сделан парацентез, но жидкость снова накопилась. Предстоит химиотерапия». Я поражён. Как можно так безжалостно излагать все это в присутствии несчастной больной? Но мои молодые коллеги не понимают моего изумления. А как же докладывать по-другому? Если, скажем, вы сдали свой автомобиль на ремонт в мастерскую, то, естественно, хотите знать всё о всех неполадках в своей машине. Так и больной имеет право знать правду, всю правду и ничего, кроме правды. Ведь болезнь – это его собственность!…

Иногда, если больная была особенно сложной или трудной, Виктор Абрамович докладывал историю болезни сам. Нередко при этом он сообщал не только чисто медицинские факты, но и детали, которые мне казались лишними, не относящимися к делу. Например, он говорил, страдающим голосом, как бы извиняясь: «Борис Евгеньевич, у этой больной недавно умер муж после операции, детей у неё нет, живет одна, и пенсия очень маленькая…». Я недоумевал – к чему это? Зачем отнимать время у профессора на эти ненужные подробности? Ведь ни диагноз, ни лечение от этого не изменятся. Поначалу я думал, что Виктор Абрамович просто хочет, как бы тронуть сердце нашего сурового шефа, чтобы тот обратил на больную особенное внимание. Только спустя годы я понял, что такие детали не менее важны для понимания всей клинической картины, чем, скажем, анализ крови или электрокардиограмма… Ведь все лучшие врачи всегда говорили о том, как важно учитывать внутренний мир больного человека. Знаменитый американский врач Ослер ярко выразил эту мысль в таком афоризме: «Нередко важнее знать не то, что имеется на рентгенограмме, а то, что у больного в голове»…

Как-то поступила в нашу палату девушка лет шестнадцати с серьезной болезнью сердца. Звали её Валя. Она приехала из небольшого поселка в казахстанской глуши в надежде, что в столице ей помогут. При обследовании оказалось, что у неё тяжелейший митральный стеноз, при котором может помочь только оперативное лечение. В те годы сердечная хирургия в СССР делала лишь первые робкие шаги, операции были малочисленными и рискованными. Но как раз митральный стеноз в этом отношении был наиболее легкой проблемой. Хирург просто вводил в левое предсердие через небольшой разрез свой палец и расширял им узкое отверстие. Конечно, такая грубая процедура травмировала клапан. В результате возникали рубцы, и отверстие впоследствии нередко вновь сужалось. Лишь спустя несколько лет стали пользоваться особым ножом, который разрезал сросшиеся створки митрального клапана. Естественно, результаты в этом случае оказывалась лучше.

Несмотря на то, что митральная комиссуротомия была тогда ещё делом новым и небезопасным, Виктор Абрамович решил, что возраст и общее состояние Вали дают наибольшие шансы на благоприятный исход операции (в том, что операция- единственный способ помочь, никто не сомневался). После некоторых хлопот Валю перевели из нашей больницы в Институт сердечной хирургии. Там её успешно прооперировали. Через недели две её уже должны были выписать, но куда? Виктор Абрамович пошел к главному врачу нашей больницы и попросил перевести Валю на долечивание обратно к нам. Валя вернулась очень ослабевшей и бледной, но уже без одышки. Мы её продержали в отделении ещё несколько недель, а потом удалось направить её на дополнительное долечивание в загородную полусанаторную больницу. Перед отъездом домой в Казахстан Валя пришла к нам в отделение попрощаться. Виктору Абрамовичу она сконфуженно подарила простенькую коробку конфет (откуда у нее нашлись деньги даже на такой подарок?). Он обнял её по-отечески, поцеловал и пожелал счастья. В последующие годы Валя изредка писала Виктору Абрамовичу. Она была очень простой и напоминала мне дикого зверька, а Виктор Абрамович был высококультурным человеком, завсегдатаем консерватории и театров. Но он всегда исправно отвечал ей теплыми письмами. Узнав, что она вышла замуж, он озабоченно сказал мне: «Бедная девочка! Как-то она справится? Ведь и семейная жизнь, и роды – все это тяжелая нагрузка для сердца…». – Какой он был теплый человек!

Однажды, когда я был у него в гостях, он рассказал, что прежде у него дома жила кошечка. Я удивился и вспомнил известную сказку Киплинга, в которой говорится, что кошку допустила к очагу первобытная женщина, а все мужчины с тех пор не любят этого зверька и, увидев кошку, швыряют в нее башмак. «В.А., ведь Вы же мужчина!» – «Ну что ты, Норик, они такие ла-а-асковые!».

Иногда в конце рабочего дня Виктор Абрамович брал нас — своих клинических ординаторов (человека три-четыре) и мы отправлялись в какой-нибудь ресторан неподалеку от Боткинской больницы. Там он заказывал разные вкусные вещи, бутылку хорошего вина, и мы проводили несколько часов в очень приятной дружеской беседе. Расплачивался он всегда сам за всех нас, хотя мы с готовностью вынимали свои тощие студенческие кошельки. Он много и интересно рассказывал – и случаи из практики, и о памятных концертах или книгах и о знаменитых врачах, с которыми он работал. Очень высоко он ставил Мирона Семеновича Вовси – самого умного из всех московских врачей, по его мнению. Особенно он хвалил способность М.С. Вовси как председателя резюмировать различные мнения после горячей дискуссии в Московском терапевтическом обществе таким образом, что наконец-то всем всё становилось ясно, — «даже докладчику» — добавлял он с улыбкой… В свою очередь, Мирон Семенович очень ценил Виктора Абрамовича как практика. Иногда он сам обращался к нему и оказывался при этом «образцовым больным», по словам В.А. Вот что он понимал под этим. Однажды В.А. назначил ему по поводу кишечного расстройства фталазол (сульфамидный препарат). – «В.А., а как принимать эти таблетки – до еды или после?» – совершенно серьезно спросил академик и генерал медицинской службы М.С. Вовси, несомненно, лучший московский терапевт того времени… Этот забавный случай впервые заставил меня задуматься над проблемой «врач, как больной», то есть о психологической реакции врача на свою болезнь.

В громадной Москве было множество врачей с внушительными званиями – доценты, профессора, заведующие кафедрами, академики. В этой официальной иерархии Виктор Абрамович занимал очень скромное место – просто кандидат медицинских наук и ассистент кафедры внутренних болезней ЦИУ. Вдобавок, он не публиковался в медицинских журналах и потому не был широко известен среди коллег. Зато среди больных он был очень популярен и имел большую частную практику. Познакомившись с ним, больные уже не хотели обращаться к другим врачам и оставались ему верны многие годы. Среди таких преданных пациентов были и знаменитости вроде видных деятелей культуры Б.В. Щукина, Г.М. Козинцева, И.Г. Эренбурга, В.А. Каверина, К.Г. Паустовского, М.С. Шагинян , Б.И. Балтера, но было много и простых скромных людей. Со всеми у Виктора Абрамовича складывались тёплые дружеские отношения. Спустя много лет после его кончины я иногда встречал – уже в своей частной практике – бывших пациентов моего учителя. Всякий раз они с гордостью сообщали мне, что когда-то их лечил доктор Каневский, а когда узнавали, что я работал с ним, расплывались в радостной улыбке и начинали вспоминать, какой же это был прекрасный врач и человек. Как приятно было слышать это, и как я старался потом не ударить лицом в грязь и оказаться на уровне! Другие больные тоже иногда рассказывали мне, что были на консультации у какого-нибудь знаменитого профессора или академика, но этих теплых, восторженных слов я никогда не слышал…

Особенно сердечные, прямо-таки нежные отношения возникли между Виктором Абрамовичем и Константином Георгиевичем Паустовским. Вначале это был просто именитый пациент в частной практике. Но вскоре взаимная симпатия переросла в семейную дружбу, так что ни о каких деньгах уже не было и речи. Они перезванивались чуть ли не каждую неделю, а уж на день рождения Виктора Абрамовича Константин Георгиевич и его жена Татьяна Алексеевна приходили в гости обязательно, хотя это бывало в предновогоднюю суматоху (30 декабря). К.Г. Паустовский долго и тяжело болел хроническим бронхитом и эмфиземой легких, и помочь ему было трудно, но Виктор Абрамович с любовью и старанием постоянно поддерживал его. Уже при жизни К.Г. Паустовский считался классиком русской литературы и поэтому, когда он скончался, власти разрешили его семье опубликовать в правительственной газете «Известия» краткую благодарность всем, почтившим его память. Обычно так поступали только в случае смерти самых больших советских начальников. На сей раз в этой маленькой заметке на последней странице газеты были и такие слова: «Особая благодарность доктору Виктору Абрамовичу Каневскому, облегчившему последние трудные дни Константина Георгиевича». Никогда – ни прежде, ни потом – я не встречал слов благодарности врачу от родных после смерти больного…

Виктор Абрамович сам болел бронхиальной астмой и уже на моей памяти перенес тяжёлую вспышку лёгочного туберкулеза. В последние годы жизни его мучила одышка, он часто пользовался карманными ингаляторами, которые тогда только лишь появились. Их было трудно достать даже за большие деньги. Я время от времени тайком брал эти заграничные ингаляторы из нашей клиники, куда их присылали на клинические испытания , и приносил ему. Как-то он говорит: «Спасибо тебе, дорогой, за ингаляторы, но я хочу отдать их Татьяне Алексеевне. Она ведь тоже, бедняжка, страдает астмой. А после смерти Константина Георгиевича у неё совсем не стало денег…».
Дочь ещё одного любящего пациента — Корнея Ивановича Чуковского, Лидия Корнеевна (тоже пациентка Виктора Абрамовича и тоже замечательная личность, дружбой с которой можно было гордиться) подарила ему альбом «Чуккокала»с надписью: «Дорогому В.А. Каневскому – современному доктору Гаазу».

Года через три после начала моего знакомства и дружбы с Виктором Абрамовичем у него внезапно прямо на работе возникло обильное легочное кровотечение. Его уложили в отдельной палате, я немедленно прибежал. Он был бледен, тяжело дышал, лицо осунулось. Разумеется, лечащим врачом стал я. Мы перелили ему кровь, я остался дежурить. Виктор Абрамович был уверен, что у него рак легкого. На другой день пришел анализ мокроты – в ней было множество туберкулезных палочек – открытая форма туберкулеза! Когда я сказал об этом Виктору Абрамовичу, его первой реакцией было: «Ой, а я ведь вчера на прощанье поцеловал Женечку!…» (нашу медсестру, которая, наряду с другими, пришла проведать его). Даже в такой ситуации он думало других!

Как досадно, что память сохранила только вот эти скудные черточки из светлого образа моего обожаемого учителя! Уже в первый год моего ученичества я понял, какое счастье выпало мне. И тогда же я дал себе слово — когда-нибудь, когда я сам стану хорошим врачом, я напишу в память о Викторе Абрамовиче две книги: одну о пальпации, а вторую об искусстве общения с больным ЧЕЛОВЕКОМ, — о том, что особенно пленяло меня в моем наставнике… И вот спустя полвека я это свое обещание выполнил…